Игра слов - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Лекух cтр.№ 6

Ну и еще – в своих бесконечно длинных и неимоверно скучных стихах он с жаром косил под Маяковского, что и без всяких прыщей выглядело в мирной Москве восьмидесятых несколько зловеще, а уж в сочетании со слюной и прыщами…

Да, я же еще не все сказал.

Когда он читал стихи, народ старательно жался по углам по причине чисто физиологической: слова он в буквальном смысле выплевывал.

Ну а слюна просто шла следом – типа как сопутствующий газ за нефтью, вполне естественный, кстати, процесс.

Но – несколько неприятный, коли случайно оказываешься в зоне его поэтического поражения. Особенно если учесть, что декламация у поэта Максимова довольно часто начиналась совершенно самопроизвольно, как, скажем, диарея у больного, страдающего острой формой дизентерии.

Приходилось беречься, старательно держа этот не самый ласкающий взгляд объект периферийным зрением, чтобы как-нибудь внезапно не подкрался с тыла или не обогнул с неприкрытого товарищами по несчастью фланга и не задекламировал.

Короче – вы меня понимаете.

Мне как-то одна знакомая литературная девушка рассказала о своем самом страшном ночном кошмаре: ей приснилось, что она, маленькая и хрупкая, была зажата в углу Максимовым, с особым цинизмом выкрикивавшим ей в лицо стихи Маяковского:

Целовать!

Целовать!!

Целовать!!!

На свою беду, я в ту пору обладал, несмотря на абсолютно здоровую психику, несколько болезненно развитым воображением – меня вырвало…

Так вот, благодаря своей душевной болезни, этот бездарный прыщавый монстр многими «молодыми поэтами», и особенно поэтессами, почитался фактически за гения.

Ходили смутные слухи, что ему кто-то из этих самых поэтесс время от времени давал, но представить себе подобного рода извращенную сцену не могло мне позволить даже болезненное, как я уже говорил, воображение.

Короче – диагноз понятен.

На этом фоне приятельские – да какой там приятельские! – дружеские отношения почти сорокалетнего диссидентствующего еврея с семнадцатилетним «фашиствующим» футбольным хулиганом выглядели довольно банально и даже закономерно…

…Так что против самого Эдика я ничего не имел.

Как и против Строгино: бешеной собаке семь верст не крюк.

Просто место это было для общения с глянувшейся на обсуждении филологиней, скажем так, несколько неприспособленное.

Коммуналка, ага.

Холостяцкая комната, в которой Эдик к тому же фактически не проживал, предпочитая после развода квартиру родителей, к которым, по древним еврейским обычаям, был очень привязан.

А в оставшуюся после раздела семейного имущества коммуналку водил немолодых, как правило, баб и молодых московских поэтов.

С разными целями, разумеется.

Баб он просто любил.

Да и они его тоже, прямо скажем, жалели и жаловали.

А с молодыми поэтами Эдик тупо пил, слушал и читал стихи и немного, совсем немного, им покровительствовал.

А что?

Талант и отличное владение литературным ремеслом Прониловера не вызывали сомнений даже у самых отвязных циников, глухая история с «рассыпанной» из-за политического доноса книжкой стихов только добавляла авторитета, а душевное здоровье и жизнелюбие не позволяли ему окончательно свалиться в гнилые бледные бездны модного в ту пору диссидентствующего андеграунда.

Эдика – любили.

Все, включая самых воинствующих славянофилов.

Ну, и его мнение о текстах того или иного персонажа запросто могло стать в тусовке для искомого персонажа вполне решающим.

Да и вообще – помогал, как мог.

Я даже первые деньги «за литературу» исключительно благодаря Эдику заработал, потом как-нибудь расскажу.

Просто – было такое замечательное место, где Эдик в то время трудился кем-то «по работе с молодежью»: Люблинский Дворец Пионеров, нами, молодыми подонками, естественно, тут же цинично переименованный во «Дворец Прониловеров».

Вот туда-то он и повадился водить «за гонорар» молодых московских поэтов, устраивая для них выступления перед литературофильствующей комсомольско-пионерской и прочей активистской аудиторией.

Ага.

Поэтов на эти «творческие вечера» приглашалось, согласно разнарядке, – человек семь, публики приходило – человека три-четыре.

Но червонец с небольшим за выступление платили, – что называется, по-честному.

Где-то раз в месяц ему на эти шабаши деньги выделяли ничего не подозревающие наивные райкомовские работники.

Нет – об этом – потом, потом, потом…

…Сейчас – другие заботы, сейчас – мы к выходу из метро приближаемся, а нам еще на трамвай надо успеть, потому как на такси денег нет, а другие виды транспорта в этой жуткой, лютой дыре отсутствуют. Типа как «трущиеся» американские джинсы в процветающей советской торговле.

Вот и бежим: я, кстати, уже с искомой филфаковкой под мышкой.

Пока мы всей этой, мутноватой от дешевого крепленого винишка и высоких поэтических переживаний, толпой в метро ехали, я с ней, времени напрасно не теряя, поближе познакомиться успел.

И, как водится, – поэту и музе ничто не могло помешать мгновенно проникнуться самой что ни на есть полной и взаимной симпатией.

Как ее звали-то, кстати?!

Мы же с месяц примерно встречались, пока она не просекла, что я еще в школе учусь…

Алина?

Элина?!

Эвелина?!!

Да хрен ее знает.

…Эдакая пухленькая блондинка, романтическая и блядовитая, как кошка по нынешнему весеннему и холодному месяцу марту.

В меру томная.

Что-то такое писала, изысканное и не ритмизованное, вроде совершенно чуждого для русского уха верлибра.

О рыцарях в метро и драконах на Воробьевых горах.

Но даже в категорию «молодых, подающих надежды» типа меня, сообществом не зачислялась по причине полной, – можно сказать, космической – безнадежности представляемых на обсуждения текстов.

Зато другие… гкхм… достоинства – вполне даже себе и присутствовали.

Можно сказать – выпирали.

Такие дела…

…Несмотря на некоторые неизбежные в связи с общей нетрезвостью потери личного состава по дороге в Строгино, в маленькую комнату набилось человек двадцать.

А ведь стартовало-то – всего с дюжину.

Где и как умудрились приблудиться остальные – до сих ума не приложу.

Если только на запах ориентировались или чисто на интуицию полагались: о мобильных телефонах в ту пору еще не то что в «совке», на Западе не слышали.

Стульев на всех, естественно, не хватило, и пухлая филфаковка Эвелина сидела у меня на коленях, чем несколько мешала поэтическому самовыражению, зато вполне способствовала воображению чисто физиологическому.