Что-то, наверное, отразилось у меня на лице — Джейсон издал
какой-то звук, то ли рычание, то ли выдох. Мне пришлось отвернуться от его
глаз, от горящего в них гнева.
— Меня учили, что это грех.
— Тебя учили, что на свете есть Санта-Клаус. Ты же в
это сейчас не веришь?
Я скрестила руки на груди, но задуманная угрюмость позы
получилась не совсем — в голом виде угрюмость изобразить нелегко.
— И что ты этим хочешь сказать?
— Чтобы ты на него посмотрела.
Я упрямо глядела на Джейсона, а не на Натэниела.
— Повернись и посмотри, а то я тебя поверну.
— Попробуешь.
— Если хочешь устроить соревнования по борьбе, то
можно. Но не проще ли и не умнее ли просто обернуться?
Я набрала воздуху, медленно выдохнула и обернулась.
Натэниел лежал на животе, опираясь на локти. Лицо — прежде
всего замечалось оно. Эти потрясающие лавандовые глаза с остатками грима, от
которых глаза казались больше, темнее, будто их надо было украшать. И в этих
глазах было полное спокойствие, неколебимая уверенность, что я все сделаю как
надо. Что все будет хорошо. Не люблю, когда на меня так смотрят, потому что
жизнь меня научила: все хорошо не бывает. Я не могу спасти всех. И не могу
ничего исправить.
На губах у него играла лёгкая улыбка, и не было в этом лице
ни тревоги, ни заботы. На меня смотрело спокойное лицо святого, глядящего в
лицо Бога. Защищённого верой своей, укрытого знанием, доверяющего так, как я
уже много лет назад разучилась доверять. Как он может на меня вот так смотреть?
Неужто он не понимает? Он прожил со мной четыре месяца. Неужто он не знает, что
у меня мозги свихнуты во все стороны, и на меня нельзя надеяться?
Он склонил голову, почти застенчиво, но это движение
привлекло внимание, и дальше мой взгляд прошёл по закруглению плеча, ниже по
спине. Только однажды я позволила себе коснуться его ниже пояса, когда ardeur
был ещё для меня совсем нов. Я тогда покрыла ему спину и ягодицы укусами, и ему
понравилось, а я накормилась, но с тех пор никогда не позволяла себе так сильно
его трогать — до последних двух суток. В первый раз все было только ради того,
чтобы утолить ardeur, и я не дала себе как следует посмотреть на него,
насладиться им, потому что во всем этом видела только неизбежное зло. Сейчас,
глядя на него, я ощущала вину за то, что так о нем думала. Он заслуживал
лучшего.
Я месяцами заставляла его всегда носить одежду, хотя бы
шорты, даже в кровати. Но при этом я все равно не могла удержаться от хотя бы
беглых взглядов на него. Даже вчера ночью, в клубе, я не дала себе посмотреть
на него, по-настоящему посмотреть. Потому что если бы я стала разглядывать его
тело, взгляд остановился бы там, где ему больше всего хотелось, на той части,
которая чаровала меня сильнее всего — нет, это не то, что вы подумали. Спина
его слегка вздымалась линией, переходящей в прекраснейший зад, но в конце линии
спины, где она переставала быть спиной, находились ямочки. Может быть, ямочки —
неправильное слово, но другого я не нахожу. Я смотрела сейчас на Натэниела, дав
волю глазам, не заставляя их отворачиваться после беглого взгляда. Я не
смотрела на его наготу — я видела его тело.
Протянув руку, я разрешила себе то, чего хотела уже много
месяцев — провела рукой по изгибу спины и остановила руку прямо в её конце,
перед выпуклостью зада.
Он чуть вздрогнул под прикосновением моей руки, хотя я всего
лишь положила на него ладонь, оставила тяжесть руки между двумя ямочками. Они
выглядели так, будто Бог приложил большие пальцы к ещё влажной глине над
выпуклостью ягодиц. Говорят, что ямочки возле рта — это поцелуй ангела перед
рождением младенца. И эти ямочки — тоже благословение.
Я осторожно поцеловала эти гладкие углубления, похожие на
крошечные блюдечки. Каждое из них было размером с мои губы, как будто именно
для моих поцелуев и были они сделаны. Потом я положила голову в закругление его
спины, прижалась щекой к этим следам благословения ангела, и лицо моё было чуть
приподнято выпуклостью его тела, и взгляд устремлялся ниже закругления, дальше,
к ногам, но сейчас меня вполне устраивало быть там, где я была.
Я легла на него как на подушку, и как рот точно подошёл к
этим ямочкам для поцелуев, так и голова точно легла в изгиб тела, будто для
того этот изгиб и был предназначен. Натэниел испустил долгий вздох, и его тело
распласталось по кровати, будто какое-то напряжение, мне даже не видимое до тех
пор, отпустило его и оставило отдыхать.
Я провела рукой по закруглению зада, и Натэниел чуть
застонал. Пальцы мои заскользили ниже, вдоль линии бедра. Не то чтобы его ноги
были в запретной зоне в том смысле, в каком другие части тела, но я поняла, что
разделила его тело по линии талии, как будто это линия фронта. Выше этой линии
— мы, ниже — запрет. Бедро у него было гладкое и твёрдое от мышц.
Положив руку ему на бедро, я пустила пальцы бродить кругами
по его заду. От этих движений он стал издавать резкие быстрые звуки, почти
звуки протеста.
Голосом таким же ленивым и ласковым, как мои движения, я
спросила:
— Это что, больно? Ты стонешь.
— Нет, — ответил он, и в голосе было напряжение,
даже намёка на которое не было в теле. — Просто я так давно хотел, чтобы
ты меня трогала. Это… это невероятно, когда твоя голова лежит на мне, а руки
меня гладят. Бог ты мой, это так хорошо!
Я очень-очень деликатно провела вдоль щели в заду, так
легко, что если бы там были волоски, я бы едва задела их, но он был гладким,
полностью гладким. Я подумала, всюду ли так.
Снова я провела пальцами по контуру зада, по разделительной
линии, пока не нашла первую полосочку тёплого тела, которая уже не была задом,
а была полоской гладкой шелковистой кожи.
И я взялась пальцами за края этой полоски, легчайшим из
пожатий, и скользнула пальцами вверх и вниз. Натэниел изогнулся под этим
прикосновением, его руки хватали простыни, будто он не знал, что с этими руками
делать.
Я приподняла голову и с поцелуями перенесла её на ягодицу
Натэниела, как на подушку. Снова провела рукой вдоль бедра, и на этот раз стала
гладить круговыми движениями под коленями, и продолжала гладить, пока мои руки
не дошли до лодыжек.
Он засмеялся и стал снова извиваться, как тогда, когда я
коснулась более традиционных интимных мест. На теле куда больше эрогенных зон,
чем в коротеньком списке, который известен большинству. Я подняла голову с
подушки его тела, чтобы больше внимания уделить лодыжкам, провела ногтями по
этой чувствительной коже. Он снова отозвался извивами, приподнял торс над
кроватью, дыхание вырвалось у него как что-то среднее между вздохом и смехом. Я
села, чтобы пощекотать ему подошвы, и он вздохнул: «Господи!» Я тронула его
стопы спереди, едва-едва касаясь, и он брыкнул ногами, будто прикосновение было
невыносимым. Не у каждого ноги так чувствительны к любовной игре, но у
некоторых бывает.