Белоголовый забросил в себя еще одну рюмку и, набычившись, стал повторять:
— Смешно. Блядь, как же смешно. Смешно.
— Может, ты заткнешься? — попросил я.
— А ты кто такой? — спросил меня белоголовый. — Пустоглазые вы оба, ничего не живет внутри. Плакать хоть умеете? Ты когда последний раз плакал, ты? — Тут он наклонился через стол и попытался взять мое лицо в ладонь, все сразу.
Я увернулся, тогда он другой рукой решил зачерпнуть лицо черноголового — и тоже не удалось.
Мы вскочили, громыхая стульями, и какое-то время стояли, не дыша, внимательные и напряженные, как официанты, обслуживающие невидимых людей, сидящих за нашим столом.
— А глупости? — шепотом спросил белоголовый. — Когда вы в последний раз совершали глупости? Вот ты? — и он бросил в меня тяжелой рукой и всеми пальцами.
Не отвечая, я сел за стол. Мне было больно стоять в моих новых ботинках.
Дернув щекой, сел и черноголовый. Налил себе водки и тоже выпил один, минуя меня. Склонил голову, и темя его высветилось холодной бронзой.
— Ты зачем меня позвал сюда? — горько спросил черноголовый, не поднимая глаз.
— Ты зачем меня позвал сюда? — злобно спросил белоголовый, ловя мой взгляд.
— Видимо, сегодня поминки, — сказал я и тоже выпил не чокаясь.
Мои друзья встали и вышли, я не смотрел в их спины.
Кликнул официантку и пожаловался на больное горло. Она кивнула удивленно и внимательно.
— Вы не могли бы мне принести бутылку горячей водки? — попросил я.
— Хорошо, мы подогреем, — ответили мне.
Подогрели и принесли. Ботинки уже стояли возле ног, пустые, твердые и неприветливые. Перенеся их на стол, я начал разливать водку поочередно то в один, то во второй, то в один, то во второй. Запах пота, кожи и водки тошнотворно смешался и завис над столом.
— Молодой человек, что вы делаете? — вскрикнула официантка, подбегая ко мне.
Поднос был полон грязной водкой.
Появились вышибалы и ласково взяли меня под руки. Ботинки чернели на столе, я несколько раз оглянулся на них, словно ожидая, что они пойдут вслед за мной. Но этого не случилось.
Тяжелая дверь взмахнула предо мной, отпуская в огни, и в гам, и в суету.
Я вышел босиком в Москву. Я первым написал этот рассказ. Я выиграл.
Смертная деревня
Рыбалкой меня было не соблазнить, я нахожу это занятие нелепым — стоять у реки с оловянными глазами, сжимая деревянную палку, и ждать, когда к тебе приплывет рыбка. Я еще могу в сильно пьяном виде подурить с бреднем по прибрежным кустам, но это должно каким-то иным словом называться: с бреднем не рыбалка уже, но охота.
Хотя охоту я тоже не люблю. Я люблю лежать на песке, чтоб повсюду солнце, а песок белый и горячий.
— Песка там вообще до фига, — ответил братик мой Валек. — Будешь лежать, как в песочнице. Поехали, а то мне скучно одному.
— Напьешься со своим другом, и будете за тюрьму говорить, — вяло отнекивался я. — Мне не нравится, когда так много про тюрьму. Я там никого не знаю.
— Не будем, — пообещал братик. — Тюрьма в тюрьме надоела.
Он не сказал мне, что электричка шла вовсе не до той деревни, где обитал его дружок, с которым сидели вместе, — от остановки нужно было еще шевелиться пару часов.
Добравшись до вокзала в своем городе, мы сразу отправились за пивом в ларек; тем временем медленно и равнодушно ушла наша электричка, которую мы почему-то не заметили. Чокнулись двумя пузырями в ее честь. Выпили еще по четыре, взяли в дорогу шесть и едва успели на следующую электричку.
Вагон был душный, и мы проветривали головы, высовывая их в окно — так, что вскоре рожи наши стали не только пьяными, но и пыльными.
Потом присели передохнуть на лавочку, допили пиво и развеселились вконец на какого-то прохожего, печалившегося на платформе. Он успел погрозить нам ледащим кулачком.
— Ё! — сказал братик, когда мы тронулись. — А это наша станция была...
Я потряс пустой бутылкой, подняв ее над башкой и раскрыв рот. Мне не капнуло.
— Ниче, — сказал братик. — Одну станцию назад открутим.
Мы вышли на пустом полустанке, перепрыгнули на встречные пути, нашли на столбе ржавую железяку с расписанием поездов и обнаружили, что следующая электричка будет через полчаса.
— Пойдем пешком? — предложил братик. — В ломак торчать тут.
— А пошли.
Сначала мы бодро топали по путям, но шпалы, как водится, были уложены так, что под обычный шаг вовсе не подлаживались, — нога все время сбивалась.
Спрыгнули на гравий насыпи, но там разъезжались ноги, и мы сбежали на полянку, а потом и вовсе пошли леском наискосок.
— Вон там его деревня! — сказал братик и неопределенно показал куда-то в сторону уже не полдневного, а мягко рассеивающегося солнышка. — Ща мы коротнем. Как раз на огород к моему корешку выйдем.
В лесу было сумрачно, тихо и много паутины.
Сплевывая паутину и пауков, мы беззлобно переругивались.
— Рыбалка... Рыбалка у них.... — ворчал я. — Ночью будете рыбу ловить?
— А че? — дивился братик. — Ночью самый клев. Рыбу ночью на хавчик пробивает. Как после подкурки. Мы половим, а ты в песке полежишь. Ты же хотел, да? Вот будешь всю ночь в песке лежать, как весло.
Так и шли, беседуя. Немного попели добрых песен. Потом часок помолчали раздумчиво. Потом начали волноваться.
— Мы ведь заблудились, Валек, — сказал я братику, в сотый раз ломая сучья, лезшие всеми пальцами прямо в глаза.
— Ага, — признался братик.
Мы присели под деревом и закурили последнюю на двоих.
— Обратно пойдем? — предложил я.
— А хер его знает, откуда мы пришли.
— О как...
Еще помолчали.
— Чур, я тебя первый съем, когда пора придет, — сказал братик.
Встали и тронулись дальше. Солнца над нами почти не было.
Я уже ненавидел свою легкомысленную рубашку, потому что она никак не спасала от лесного сумрачного холодка. Зачем-то прижимался спиной к деревьям, но не чувствовал их доброты. Братик по тюремной привычке сутулился, сохраняя тепло, и в полутьме все больше походил на старого урку.
— Слушай, — спросил он меня. — А как тут звери живут? Ни света, ничего. Сидят всю ночь, шхерятся. Даже на дерево не влезешь от страха. Листвой присыпался и лежи, пока не откопали. «Здравствуй, зайка, прости, что разбудил!»
Тут как раз в тон его словам кто-то затрещал сучьями неподалеку, и мы, ведомые древними инстинктами, рванулись друг к другу и прижались спиной к спине.