Terra Tartarara. Это касается лично меня - читать онлайн книгу. Автор: Захар Прилепин cтр.№ 21

Несут прославленный твой прах.

Между этими датами вмещается расцвет великолепного Мариенгофа. С 26-го года поэта под такой фамилией уже не существует. Есть прекрасный писатель, известный драматург, оригинальный мемуарист, который пишет иногда что-то в рифму — иногда плохо, иногда очень плохо, иногда детские стихи.

В стихах 22-го года Хлебников будто предугадал судьбы двух своих молодых друзей, написав:

Голгофа Мариенгофа,

Воскресение Есенина.

Последнего ждали муки страшной смерти, Мариенгоф же благополучно пережил жуткие тридцатые, однако в истории литературы Есенина ждало возвращение, а Мариенгофа — исчезновение.

Но достаточно прочесть несколько его строк, чтобы понять, что такая судьба незаслуженна:

И числа, и места, и лица перепутал.

А с языка все каплет терпкий вздор.

Мозг дрогнет,

Словно русский хутор,

Затерянный среди лебяжьих крыл.

А ветер крутит,

Крутит,

Крутит,

Вылизывая ледяные плеши,

И с редким гребнем не расчешешь

Сегодня снеговую пыль.

— На Млечный Путь

Сворачивай, ездок,

Других по округу

Дорог нет.

Голос Мариенгофа — ни с кем не сравнимый, мгновенно узнаваемый, мучивший стихи молодежи двадцатых годов невольным мучительным ему подражательством.

В области рифмы Мариенгоф — истинный реформатор. Единичные в русской поэзии — до него — опыты с неправильной рифмой скорее случайны. Мариенгоф довел возможности неправильной рифмы до предела.

Работой с рифмой характеризуются уже ранние опыты Мариенгофа. Для примера — поэма «Руки галстуком».

Обвяжите, скорей обвяжите вкруг шеи

Белые руки галстуком,

А сумерки на воротнички подоконников

Клали подбородки грязные и обрюзгшие,

И на иконе неба

Луна шевелила золотым ухом.

При невнимательном чтении можно подумать, что это белые стихи, но это не так.

Итак, следите за рукой: первая строка, оканчивающаяся словом «шеи», рифмуется с четвертой, где видим: «обрюзгшие», вторая строка, давшая название поэме, — «руки галстуком» достаточно плоско рифмуется с шестой: «золотым ухом». Здесь все понятно: слово в рифмуемой строке повторяется почти побуквенно, но с переносом ударения.

Созвучие третьей и пятой строк чуть сложнее: слоги «ни» и «до» в слове «подоконников» являют обратное созвучие слову «неба». Подкрепляется это созвучеием словосочетания «на иконе» и все тех же «подоконников».

Вторая строфа поэмы:

Глаза влюбленных умеют

На тишине вышивать

Узоры немых бесед,

А безумие

Нелюбимых поднимается тишины выше,

Выше голубых ладоней поднебесья.

Первая строка представляет собой оригинальное созвучие с четвертой, вторая с пятой, третья с шестой. Тот же способ рифмовки и в следующей строфе:

Прикажет — и лягу проспектом у ног

И руки серебряными панелями

Опущу ниц —

Руно

Молчания собирать хорошо в кельи

Зрачков сетью ресниц.

«Руки галстуком» — не только образец поэтического изящества, поэма пронизана высоким смысловым напряжением.

Первая строфа представляет собой риторическое, словно ни к кому не обращенное предложение «обвязать вкруг шеи белые руки галстуком», то есть обнять, подойдя сзади, такой жест со стороны женщины предполагает и прощание, и нежность.

Затем рисуется удручающий ландшафт, средь которого возникло это мучительное желание чьих-то белых рук.

Строфа вторая рассказывает о том, что влюбленным не обязательны слова, чтобы понять друг друга, их общение, когда «глаза вышивают на тишине узоры немых бесед», — это иная степень понимания. Но безумие меченных неразделенной любовью еще прекраснее, оно в своей мученической красоте поднимается «выше голубых ладоней поднебесья» — выше них только суд Господа.

В третьей строфе появляется образ лирической героини, не только одарившей поэта страданием, но и создавшей — как ему кажется — мир для него, на который в середине пятой строфы герой смотрит заплаканными глазами сквозь оконные стекла:

Не было вас — и не было сумерек,

Не горбился вечер

И не качалась ночь.

Сквозь окно

На улицы, разговаривающие шумом рек,

Выплыл глазами оплывшими, как свечи.

Затем поэт констатирует течение времени: новое утро, минуты, часы, октябрь, новая зима:

Вечер-швейцар

В голубой ливрее — подавал Петербургу

Огненное пальто зари.

Почему у одних глаза швыряются

Звездной пургой,

А у других не орут даже как автомобильные фонари?

И снова голые локти

Этого, этого и того дома

В октябре зябли,

И снова октябрь полировал льдом

Асфальтов серые ногти,

И снова уплывали часы, как корабли.

Кажущееся безумие героя — отстраненно и ясно. Здесь впервые мелькает мысль о никчемности любимой, в глазах которой нет ни звездной пурги, ни даже искусственного света электричества. Поняв это, пережив осень и зиму, весной поэт оживает:

Не было вас, и все-таки

Стал день, вытекли сумерки,

Сгорбился вечер и закачалась ночь —

Потому что: время перебирало четки,

Дымилось весной,

И солнце мякоть снега грызло золотой киркой.

(Только не подумайте, что последние две строки рифмуются. Дательный падеж «кирки» имеет прямое отношение к «сумеркам», а тот же падеж «весны» рифмуется со словом «ночь».) Итак, поэт оживает, но лишь для того, чтобы вновь, заразившись прекрасным и жутким чувством, выглядеть в глазах белолицей, но равнодушной и не умеющей полюбить — жалким паяцем:

Никнуть кривыми

Губами клоуна

К лицу белее чем сливки.

Спутанной гривой

Волн новой любви разлив

Топит маяками зажженные луны.

Как это тонко — «маяками зажженные луны»!

Расчесывая всезнающую голову, поэт рассматривает расширение собственных зрачков в отражении опасной бритвы:

Открою у ладони синий желоб —

Прольется кипяток,

Вольется лед.

С начала 20-х Мариенгоф работает с неправильной рифмой, как человек, наделенный абсолютным слухом:

Утихни, друг.

Прохладен чай в стакане.

Осыпалась заря, как августовский тополь.