Любовь Лафайета - читать онлайн книгу. Автор: Екатерина Глаголева cтр.№ 58

Индеец был в набедренной повязке поверх трико медного цвета (дань светским приличиям) и в головном уборе из перьев; юный Морис де Караман снял мундир, оставшись в одном камзоле, и нахлобучил меховую шапку. Оба продвигались вприпрыжку по кругу на полусогнутых ногах, размахивая руками, при этом индеец пел заунывную песню, прерывавшуюся вздохами. Лицо его было серьёзно и непроницаемо, а семнадцатилетний граф веселился от души, но этот контраст усиливал впечатление от дуэта. В конце индеец выпрямился, выкрикнул несколько слов и ударил себя правой рукой по бедру.

Дамы пожелали узнать, что означает сей танец. Морис де Караман переговорил с дикарём по-английски и сообщил, что это пляска смерти. Когда индейца собираются убить враги — например, сжечь на костре, — он поёт эту песню: "Я храбрец и умираю без страха, я смеюсь над смертью". Объяснение выслушали в благоговейном молчании.

Индеец был нарасхват, все желали залучить его к себе на вечер. Он приехал во Францию вслед за Лафайетом: сбежал из своего племени, явился в Нью-Йорк, сел там на корабль, не говоря ни слова по-французски и никого не зная, а сойдя на берег в Лорьяне, принялся разыскивать героя американской войны. Маркиз узнал об этом, послал за дикарём, и того доставили в Париж.

Морис де Караман коротко с ним сошёлся: служа капитаном в драгунском полку Ноайля, он побывал в жилищах туземцев и наблюдал их обычаи. Теперь он развлекал своего нового друга, пытаясь удивить его достижениями европейской цивилизации. Английский парк, разбитый его отцом в Руасси, произвёл большое впечатление на королеву Марию-Антуанетту, пожелавшую устроить нечто подобное в Версале, но сын лесов с берегов Гудзона не нашёл в нём ничего замечательного. Картины на стенах, позолота и канделябры тоже оставили его равнодушным. Тогда граф выложил свой главный козырь — домашний спектакль в роскошных декорациях и пышных костюмах. Три брата Караманы и их сестра Амели представили "Скромницу" на музыку Гретри, сорвав аплодисменты избранной публики, индейца же тронуло только пение мадемуазель де Караман. "Эта красивая девушка поёт, как птичка", — сказал он на ломаном французском.

Комплимент внушил беспокойство хозяйке дома: ей говорили, что у дикарей слова не расходятся с делом; ещё не хватало, чтобы он вздумал выразить её дочери свой восторг таким же способом, как вольтеровский Простодушный! Маркиз де Караман завёл с индейцем разговор об опасностях близкого общения с женщинами. Когда тот понял, что его пугают дурными болезнями, то сказал, что сможет излечиться в несколько дней целебными травами. Это заинтересовало маркиза как ботаника: не трифоль ли это? А может быть, английский шпинат, морковь или дикий цикорий, которыми лечит господин Митье? Дикарь этих слов не понимал, но рассказал, что будущей весной Кайевла возьмёт его с собой в родные места, и там они пойдут в лес, чтобы запастись всеми нужными травами.

Лафайет не выходил из моды с самого возвращения в Париж в конце января 1782 года. В Ратуше тогда чествовали дофина, появившегося на свет 22 октября; узнав о прибытии героя, король и королева посадили Адриенну в свою карету и отвезли в особняк Ноайлей, чтобы не задерживать воссоединение супругов. Молва трубила о том, что маркиз — истинный победитель при Йорктауне; он уступил лавры Рошамбо и Вашингтону, хотя всё подготовил, преодолев немыслимые препятствия, и мог бы довершить дело сам. Людовик XVI произвёл его в бригадиры, сохранив за ним командование полком королевских драгун. А счастливая Адриенна больше всего боялась, что муж снова куда-нибудь уедет: каждый раз, когда он выходил из комнаты, её сердце сжималось, будто он уходит навсегда… Она делала над собой усилие, чтобы поглубже спрятать свою тревогу.

Визиты, чествования, появления на балах и в Опере под рукоплескания присутствующих… Только в мае Лафайет на несколько недель уступил место в центре внимания зарубежному гостю — графу Северному с супругой, прибывшему в Париж из Италии. Все знали, что на самом деле это цесаревич Павел, единственный (законный) сын императрицы Екатерины и наследник российского престола.

Графу Северному было двадцать восемь лет. Невысокий и невзрачный, он, однако, был исполнен собственного достоинства, говорил на безупречном французском языке, мгновенно и остроумно реагируя на реплики своих собеседников, отличался умением слушать, был прост и приветлив, выказывая при этом недюжинный ум и образованность: его познания выходили далеко за рамки военного дела. Миловидная графиня очаровала общество своей грациозностью, начитанностью и музыкальностью. Каждый день был расписан по часам: официальные приёмы, званые обеды, театральные представления, маскарады в Опере, посещение Королевской гобеленовой мануфактуры, фарфоровой мануфактуры в Севре и мессы в соборе Парижской Богоматери… Король и королева, сверстники гостей из России, расточали им своё внимание, улыбки и подарки. Во время прощального приёма в Версале (с оперным спектаклем, балетом и ужином на триста персон) граф Северный поклялся у колыбели дофина в неизменной верности союзу с Францией. Графиня же привела в восторг Марию-Антуанетту своим ожерельем из халцедона. Желая поразить её в свою очередь, королева заказала в Севре сервиз из шестидесяти четырёх предметов, обошедшийся казне в шестьдесят тысяч ливров: молочно-белый фарфор, снаружи покрытый кобальтом, был расписан золотом в подражание греческим амфорам, за исключением двух бокалов с портретами монаршей четы; разноцветная эмаль, оправленная в золото, подражала самоцветам. Все формы для отливки тут же уничтожили, чтобы сервиз остался в единственном экземпляре.

Гости отдавали должное французскому искусству жить, приобретая мебель, обстановку и гобелены для своего нового дворца в Павловске, однако пожелали осмотреть и госпитали, жилища бедняков, даже тюрьмы. "Чем дальше вы стоите по своему положению от несчастных и маленьких людей, тем ближе следует подходить к ним, дабы узнать и понять их", — пояснил граф Северный и привлёк к себе сердца тех, кто доселе оставался к нему равнодушен. Наконец, проведя три дня в Шантильи у принца Конде, русские уехали, и всё внимание вновь обратилось на Лафайета.

Адриенна уже не могла его сопровождать в театры на бульваре Тампль, на демонстрацию опытов с электричеством или на сеансы животного магнетизма доктора Месмера на Вандомской площади: она вновь ждала ребёнка, и беременность протекала тяжело. Госпожа д’Айен разрывалась между нею и недавно овдовевшей Клотильдой, которая от горя слегла в постель. Весной маркиз дю Рур неожиданно заболел оспой; Клотильду не пускали к нему во время болезни, опасаясь заразы, и она не смогла сказать ему последнее "прости". Больше всего мучений ей причиняла мысль о том, что муж не оставил ей ребёнка. Розалия и Полина, невесты на выданье, согласились привиться от оспы, и госпожа д’Айен вновь сделалась сиделкой. Особняк Ноайлей превратился в лазарет, Жильбер старался проводить там как можно меньше времени, считая дни до своего совершеннолетия и уже присмотрев дом на улице Бурбон, на другом берегу Сены, где они с Адриенной и детьми заживут своей семьёй.

Пока же он поселился в Версале, чтобы использовать любую возможность поговорить с королём о своих новых проектах.

Поражение де Грасса, попавшегося в ловушку между Гваделупой и Доминикой, привело к потере семи кораблей и девяти тысяч человек убитыми и ранеными, четыре тысячи пленных англичане увезли на Ямайку. Людовик XVI велел построить до конца года десять новых кораблей; его братья вызвались довести их число до дюжины. Лафайет твердил, что необходима новая экспедиция на Ямайку, вместе с испанцами, и вызвался отправиться туда с генералом д’Эстеном; король согласился на его разведывательную поездку в Мадрид. Военным министром был теперь отец Филиппа де Сегюра; надо будет склонить его на свою сторону. Связи при дворе значат очень много; говорят, своим назначением маркиз де Сегюр обязан благосклонности королевы к его сыну (который, кстати, недавно отправился в Америку вместе с группой молодых офицеров), тогда как главный министр Морепа держал на примете совсем другую кандидатуру.