Главнокомандующий совершил очередное чудо: он сумел не только сохранить своих солдат, одетых в лохмотья, с отмороженными ступнями, живших впроголодь в жалких шалашах с земляным полом, страдая от тифа, пневмонии, дизентерии и цинги, но и за два месяца превратить их в боеспособную армию с помощью прусского барона Фридриха фон Штойбена, которого за неоспоримые заслуги произвели из капитана сразу в генерал-лейтенанты. В начале апреля в лагерь явился генерал Чарлз Ли, шестнадцать месяцев тому назад захваченный в плен в домашнем халате и туфлях, а ныне выпущенный в обмен на британского генерала Прескотта. Вашингтон встречал его верхом в сопровождении почётного караула, а вымуштрованные Штойбеном солдаты чётко выполняли перестроения и демонстрировали приёмы штыкового боя. Но куда более сердечной встречи удостоился Бенедикт Арнольд, приехавший в мае: солдаты, сражавшиеся под его началом при Саратоге, чуть не отбили себе ладоши и охрипли, приветствуя его. Нога Арнольда наконец-то зажила, хотя он сильно хромал: не позволил хирургам её отнять, кость срослась неправильно, и теперь левая нога была на два дюйма короче правой. Генерал Арнольд вместе со всеми принёс присягу в верности Соединённым Штатам Америки.
Лафайету удалось наконец пристроить к делу своих постоянных спутников: Тернана взял к себе Штойбен, оценивший его способности к рисованию и владение английским языком, Лаколомб стал адъютантом Кальба. Но, верно, на Божьих весах радость всегда уравновешена печалью: в Париже умер Куаньи. Сначала друзья писали, что он болен, а потом сообщили, что надежды больше нет… Как странно: молодой мужчина умер там, где нет войны, где не нужно кутаться на морозе в старое одеяло, сплёвывая на снег кровь из распухших дёсен… Его убили наши Диафуарусы
[19]. Вольтер не зря говорит, что врачи назначают лекарства, о которых знают мало, больным, которых знают ещё меньше, для излечения недугов, о которых они не знают вообще ничего.
Зима оказалась суровой и для англичан, хотя они провели её не в чистом поле, а в каменных домах Филадельфии. Из приятного места город превратился в холодную тюрьму, где узников держали впроголодь. Генерал Хау собирался его покинуть и прислал к Вашингтону парламентёров. Лафайет глазам своим не поверил, когда в одном из них узнал Ричарда Фицпатрика.
Беседовать у всех на виду было неудобно, они договорились о встрече в Джермантауне. Лафайет знал, что Фицпатрик уезжает в Англию, и собирался передать с ним письмо для Адриенны — очень странная оказия, но в жизни случаются и более диковинные вещи.
Таверна была полупустой; предупреждённый трактирщик даже не взглянул на французского офицера. Лафайет сразу увидел Фицпатрика, сидевшего у самого входа; они обнялись. Ричард был, как всегда, элегантен; красный мундир с желтыми отворотами фалд изящно облегал его стройную фигуру, широкий офицерский пояс подчёркивал талию.
— Уже подполковник? — Жильбер кивнул на его эполеты.
— Здесь быстро освобождаются места для повышения, — небрежно отозвался Ричард. — После Брендивайна я из лейтенанта стал капитаном, а потом было ещё дельце, как раз здесь. А вы, я вижу, уже генерал?
— У меня больше выслуга, — в тон ему ответил Жильбер. — Уж не вы ли подстрелили меня при Брендивайне? Кстати, не советую начищать ваш горжет до блеска: это отличный прицел для наших стрелков.
— Благодарю за совет.
Трактирщик принёс вино; они замолчали. Лафайет не решался спросить, почему Фицпатрик здесь, ведь он же был противником войны? Но Ричард словно прочитал его мысли.
— Когда мой полк отправили в Нью-Йорк, я не стал сдавать свой патент. Вера без дел мертва; я не хотел попусту сотрясать воздух в палате общин, говоря об идеалах англичан. Я должен сам убедиться, что я прав, и тогда смогу убедить в этом других. Теперь, когда я вернусь, смогу им сказать: я был там. Пора прекратить эту войну.
— Вы правы. Надеюсь прочесть вашу речь в газете. Это внесло бы приятное разнообразие, а то ваши лондонские листки, которые нам охотно подбрасывают, годны лишь для нужника.
Фицпатрик криво усмехнулся.
— Я завидую вам. Вы здесь, чтобы изменить мир к лучшему.
— А я — вам. Вы увидите родных.
Ричард помолчал, опустив глаза и водя пальцем по краю своего стакана.
— Моя сестра, леди Холланд, опасно больна, — сказал он наконец. — Я хочу успеть, чтобы увидеть её напоследок и самому закрыть ей глаза…
Лафайет накрыл его руку своей.
…Вернувшись в Вэлли-Фордж, он застал там радостное оживление: все улыбались, некоторые махали шапками над головой; полковая музыка, состоявшая из флейты и барабанов, исполняла что-то совсем нестроевое; весёлая Кэти Грин и толстушка Люси Нокс танцевали с адъютантами главнокомандующего.
— Франция признала нашу независимость! — крикнул Лафайету Гамильтон. — Подписан союзный договор!
Задохнувшись от радости, Жильбер со всех ног побежал в штаб, распахнул дверь, увидел Вашингтона, диктовавшего письмо Тилману, бросился к нему, обнял и расцеловал в обе щёки. Генерал был этим смущен: "Ну, ну", — однако его глаза увлажнились.
На улице Жильбера окликнул знакомый голос. Кармайкл! Какими судьбами? Давно из Парижа? Уильям торопливо проговорил, что собирается вступить в армию; он был у Вашингтона, теперь едет в Йорк, чтобы его внесли в списки и выдали патент, увидимся позже; вот, держите. Письма! Вы видели Адриенну?! Позже, позже!
Лафайет убежал на берег реки, чтобы побыть одному и насладиться родными голосами, взывавшими к нему с бумаги. Но вскоре счастливая улыбка сползла с его лица. Генриетта! Его милая маленькая доченька, которая погладила его ладошкой по щеке, когда он взял её на руки и поцеловал перед тем, как уехать так непростительно надолго! И Адриан! Он сын Ноайля и Луизы, но тоже родная кровь! Господи, если ты хочешь покарать меня, лиши меня руки, ноги, глаза, но зачем отнимать детей — несчастных, невинных детей?
Он должен вернуться. Судьба не зря посылает ему это грозное предупреждение. Генерал Вашингтон поймёт его: он сам потерял дочь, которую воспитывал как родную, и знает, как нуждается в поддержке мужа осиротевшая мать. Дивизию у него примет Кальб или любой другой офицер по выбору главнокомандующего. Просушив глаза, Лафайет пошёл обратно в лагерь.
Он совсем забыл о договоре! Праздник продолжался; американцы обнимали французских офицеров; Лафайет снова улыбался, скрывая свою печаль, чтобы не портить всеобщую радость.
Шестого мая, в девять утра, все полки выстроились за околицей; Вашингтон торжественно зачитал оба договора, текст которых ему доставили накануне из Йорка; прогремели тринадцать пушечных выстрелов, затем две шеренги дали ружейный залп. Грянула музыка; солдаты пели "Виват, король французов!" на мотив "Боже, храни короля". Пиршественные столы для офицеров накрыли прямо на улице, за них уселись полторы тысячи человек; здравицы шли одна за другой. После обеда сыграли партию в крикет. Вашингтон скинул мундир, вооружился битой — отбитый им мяч улетел далеко за пределы питча. Когда игра закончилась, главнокомандующий с адъютантами поскакал к себе, то и дело останавливаясь и махая шляпой солдатам, которые рукоплескали ему и кричали: "Да здравствует Джордж Вашингтон!"