Колдовской пояс Всеслава - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Луковская cтр.№ 47

Князь Константин почерневшими очами взирал на горы трупов — сотни, тысячи поверженных врагов ^[74]. Авдова гора щедро полита суздальской кровью, взойдет ли на ней в этот год трава? Старший победил младших, теперь град Владимир смирится и откроет пред ним ворота, но какой ценой?! За все надо платить, но разве он мог подумать, что цена будет так высока. «Я это делал для вас — ростовцы, чтобы остаться вашим любимым князем, а вы чуть не дрогнули, испугались, готовы были бежать. Значит я вам не так и дорог», — об этом князь подумал, но в слух он им этого не скажет, он будет улыбаться, поздравлять с победой, приветственно махать рукой. Никто не узнает, как ему горько, как хочется выть у Каялы ^[75] реки.

Еще смоляне с новгородцами преследуют, добивая в панике разбегающихся противников, а воронье уже кружит, предвкушая богатый пир. Константин сорвал с себя ненавистный пояс. «Как я мог? Но Мария так молила, так рыдала». Он скомкал мерзкую тряпку, размахнулся, готовый швырнуть ее в воды Колокши.

— Отдай мне, — позади весь в грязи и чужой крови, веселый и хмельной от лихой сечи стоял Мстислав. Он жадно протягивал руку к заветной вещице.

— Бери, — равнодушно протянул Константин.

Дите стало тише, живот чуть приопустился.

— Лежит как надо, — определила Матрена. — Разродишься, не тревожься. Ждать уж недолго осталось. Это ж поглядите, наглец какой! — перебила бабка саму себя, возмущенно глядя в узкое оконце.

— Чего там? — подняла бровь Дуняша.

— Старик какой-то прямо на лошади во двор въехал. Добрые люди кобылу у ворот оставляют, покуда хозяева не пригласят, а этот…

Молодая хозяйка с любопытством заглянула через плечо челядинки. Седовласый худючий старик тяжело слезал с коня, из-под нарядного дорогого корзеня, небрежно накинутого на одно плечо, торчала замызганная дырявая рубаха. Где она уже видела это иссушенное, бледное лицо? В кузне под Корчей!

— Юрашик! — взвизгнула Евдокия и кинулась на двор.

Она летела, придерживая живот, рассекая теплый весенний воздух, бежала к нему! «Живой, живой, живой!»

— Юрашик! — и утонула в черных раскосых глазах, прижалась ладонями к исхудавшим щекам, уткнулась носом в всклокоченную бороду. Он! Его родной запах не может заглушить и вонючая подвальная сырость. А потрескавшиеся губы такие теплые, нежные. Живой!

— Признала, — смущенно улыбнулся Юрий. Слева чья-то жестокая рука выбила его хищный клык, снизу тоже не хватало двух зубов. Тонкими шершавыми пальцами он погладил жену по голове.

— Где же ты был? — прошептала Дуняша, задыхаясь от счастья.

— С девками миловался, а потом они и говорят — надоел ты нам седой да беззубый, к жене ступай. Я и пошел. Жене-то я и такой нужен?

— Ой, нужен. Так уж нужен, — она стала засыпать его поцелуями. — Чего ж ты с девками в подполе сидел, нешто на полатях в горнице не лучше было бы?

— Нет, на полатях я клятву давал, только с женой лежать.

За спиной уже толпилось радостное Акинфово семейство. Все по очереди обнимали хозяина, но Дуня не отходила, продолжая висеть у мужа на руке, прижавшись лбом к плечу, словно, если она отпустит, Юрий тут же пропадет. Так вместе они и пошли в дом.

— Кто еще цел? — решилась спросить она только к вечеру, когда чистый и сытый Юрко улегся на лавку. До этого она тараторила о своем житье бытье в Ростове, о суде, о князе. Дуня сама от себя не ожидала такой болтливости, она сыпала и сыпала на мужа новостями. Не сказала только о предательстве брата и об Истоме, слаб любимый еще, зачем тревожить. И теперь горький вопрос слетел с губ.

— Горыня и Ждан, — тихо ответил Юрий.

— А остальные?

— Нет больше никого. Мы с Горыней живы-то остались благодаря Ждану. Его ранило крепко, он упал, а мы спиной к спине подле него стали, чтобы его не добили. Так последними и остались, они все подступиться к нам не могли. Злятся, бранятся, а не подходят, умаялись. Тут владимирский воевода и предложил: «Сдавайтесь. Живы останетесь», и крест поцеловал. Ну, мы и согласились. Твердятич из-за детей, я из-за вас, — он погладил живот жены. — Ну, они слово свое сдержали. Избили крепко да в поруб владимирский кинули, а так вот живы. Ждана мы выходили, вой, правда, теперь с него никудышный. Нога срослась неправильно, хромает.

— А выпустил вас кто?

— Знакомец наш, Мстислав Удатный ^[76].

— Почему Удатный? — улыбнулась Дуня.

— Так после битвы на Липице его теперь все так и кличут. Мстислава заслуга, что выстояли. Да и пояс ведовской, удачу приманивающий, теперь у него, Константин подарил. Так вот. Признал меня старый волк, корзень с своего плеча отдал и коня. «Баба, — говорит, — твоя брюхатая в Ростове», а я рыдать. Не знал ведь, что с тобой. Мысли всякие страшные бродили. А ты вон, хозяйничаешь у меня. Как там сынок наш? Скоро на свет Божий появится?

— С чего это сынок? — вдруг насупилась Евдокия. — Девка это.

— Как девка? — Юрий вскочил с лавки.

— А так, девка. И еще троих тебе дочек нарожу, за то, что ты обещался мне малой жениться, а сам тут с боярами ряды дорогущие рядил. Так что девки, — вздернула нос Дуня. — Ну, а там уж если по бабам гулять не станешь да хмельным упиваться, так уж и быть пятого сынка тебе рожу.

— Гляди ты, коза какая! — скрестил руки Юрий, и тут же притянул к себе жену, жарко целуя. — Будет тебе и девка, но этот — сынок.

Январь 1237 г.

Боярыня Евдокия Яковлевна склонилась над колыбелью. Малышка Параскева никак не желала засыпать, она не рыдала, не хмурила бровки, не сучила ножками, а просто таращила большие черные глазищи на расшитый полог люльки и, затаив дыхание, прислушивалась к материнскому голосу. Все ей было интересно в этом новом, незнакомом мире.

— Отчего же не спит моя ладушка, не закрывает глазки мое солнышко? — ворковала Евдокия, слегка покачивая колыбель.

Из соседней горницы доносился богатырский храп, перемежающийся детским сопением. Это, умаявшись за день, крепко спали их с Юрием четверо сыновей. Не было только самого старшего Дмитра. Прошлым летом его успели оженить, и теперь он жил своим двором, к весне ожидая первенца.

Пять сыновей, темно-русых и кареглазых, произвела на свет Евдокия, и вот долгожданная радость — доченька, ненаглядная, любимая, уже в пеленах занянченная, залюбленная и избалованная.

— А все твой батюшка виноват. Ну, отчего всегда, как он хочет, получается? — сетовала дочери Дуняша. — Кабы не упрямец отец, так уж замуж тебя сейчас выдавали бы, приданое готовили. А это, видишь, какая малая в колыбели полеживаешь. Сыновей ему вперед подавай. Улыбаешься? Смешно тебе? Я когда на свет народилась, так бабуля Лукерья уже в моих годах была, а я, срамно сказать, старуха, все детишек рожаю.