Шуры-муры на Калининском - читать онлайн книгу. Автор: Екатерина Рождественская cтр.№ 10

— Правда? Неужели это возможно? — спросила, покраснев, Лидка. Она моментально, как хамелеон, краснела, если мозг ей давал на то указание.

— Да в этом нет ничего необычного, — сказал Лев, запихивая треногу в чехол, — можете прийти ко мне в мастерскую и выбрать, — а потом зачем-то добавил: — Не думайте, я редко кому такое предлагаю, у меня немного иной взгляд на свою работу, чем кажется со стороны. Вы думаете, фотограф — это придаток к фотоаппарату? Совсем нет, я не отображаю действительность механически, как кажется, я стараюсь создать ее сам. — Он внимательно осмотрел комнату, чтобы не оставить ничего из своих вещей. — Знаете, почему съемка была сегодня такой долгой? Моя работа для меня — это не только творчество, это прежде всего искусство наблюдения и доведения до кондиции. Я долго приводил вас в то состояние, когда вы, вся ваша семья, стали одним целым, хотя вы одно целое и есть. Вы, наверное, не заметили, а я выжидал, старался застать момент, подлавливал настроение, чтоб оно совпало у всех у вас, — и только тогда начинал снимать и снимал, снимал… А самое интересное в моей работе знаете что? — Лев на секунду задумался и прикрыл глаза. — Увидеть, какой человек на самом деле, какой он настоящий, без позерства и притворства. Ведь то, что люди изображают, — это совсем не то, что хочется увидеть. Главное — докопаться до сути, до того, что они скрывают, какие они внутри. Что, собственно, далеко не всегда получается. В этом, мне кажется, и есть смысл фотографии — вскрыть характер. Человек ведь очень мало чего замечает в своей будничной жизни — идет на работу, смотрит на прохожих, ест, спит, любит, живет — и при этом делает все почти неосознанно, механически. Камера же помогает рассмотреть каждое уже ушедшее мгновенье и никогда о нем не забыть, ценить его. Как ни странно, такие маленькие фотомоменты могут немного изменить и взгляд на жизнь в целом. А бывает и по-другому — проводишь с человеком много часов, снимаешь, пытаешься выцепить что-то особенное, думаешь, что получилось. И вот он уходит, измочаленный и с чувством выполненного долга, а я вижу, что съемка получилась совсем пустая, невыигрышная, и мне становится очень неловко за увиденное на пленке, за мои тщетные попытки. И я понимаю, что нельзя открывать то, что лучше скрыть.

Лидка неожиданно для себя заслушалась, так любопытно он все подавал и интересно объяснял. «Парень-то далеко не дурак», — удивленно подумала она, наблюдая за его сборами и с изумлением продолжая слушать его рассуждения.

— Фотографировать ведь можно везде, где элементарно есть свет. И необходимо всегда и во все вглядываться. Это как способ тренировки глаз. Вглядываться, наблюдать, слушать, поворачиваться на звук, ведь это может быть тот самый момент, который не повторится, и ты его упустишь. Я даже стараюсь мысленно все фотографировать, для практики. — Вдруг словно спохватился: — Извините, я вас совсем заговорил. Так что, если вам интересно, как все это происходит, был бы рад удовлетворить ваше любопытство, — сказал он, выпрямившись во весь рост, и прямо посмотрел на Лидку.

«Удовлетворить мое любопытство, ну что ж…» — не без улыбки подумала Лидка, мгновенно считывая мысли, не произнесенные вслух, и ответила, вроде как ничего не заметив:

— Да я совсем и не против. Всегда, например, хотела узнать, как воздух удерживает на лету тяжелые самолеты и как из пленки получаются фотографии, — вот две загадки, которые не дают мне спать спокойно, — попыталась пошутить Лидка.

— Считайте, что с одной загадкой мы легко справимся, хотя и про самолет я тоже могу объяснить. Так что спать вы сможете намного спокойнее.

Лев достал из чехла с аппаратурой блокнот, написал на нем номер телефона и протянул Лиде.

— Это в мастерской, здесь недалеко, на Никитском, на работе меня все равно невозможно застать. Давайте завтра созвонимся, и вы скажете, когда вам удобно. Но затягивать нельзя, в редакции уже ждут фотографии.

Лидка взяла клочок бумажки и улыбнулась, озарив все вокруг. Лев снова навешал на себя все свои чехлы и кофры и, тяжело нагруженный, попрощался.

Тaк что сомнения не было — Лида снова влюбилась! Павочка это почувствовала первой. Она знала, что Лидку никогда не интересовал возраст возлюбленного, а про свой она давным-давно забыла, что о нем говорить! Любовь, она и есть любовь — паспорт ни при чем! Было заметно, как славно и быстро она преобразилась — приосанилась, плечики расправила, шейку залебедила, глазки распахнула и впрыснула в них эдакое таинственное нечто с легким намеком, ну, девочки ее поймут… Пава знала это ее выражение лица. Бровку (одну! Две — перебор) она изгибала полумесяцем, чтобы придать лицу изумленно-наивное выражение типа «Да, ну и что, что вы, товарищ, намного моложе — любовь ровесников не ищет!». Ну и дальше по списку — грудь вперед, но без перебора, ногу от бедра и со смыслом, волосы по ветру, взгляд в душу! И мысли, с них ведь сам образ всегда и начинается. Мысли и фантазии влюбленных похожи на весенние, они должны быть, ну как бы правильно сказать… влажными. И обязательно отличаться от зимних, объяснила Лидка Паве еще давным-давно, Пава это хорошо запомнила. Влюбленность, то есть весна, весеннее состояние, — это веха, это надежда, это забытый за зиму трепет и начало цветения. Весной обычно приманивается счастье, а счастливые люди приносят много пользы и радости остальным. Вот Лидка и старалась радовать собою мир. Пава это воспринимала с трудом. Радовать собою мир? Зачем? Пусть мир радует ее! Да и муж должен был радовать со временем, Модест, или Модя, как его все звали. Они когда-то были красивой парой, у них обоих были прекрасные сильные голоса — меццо-сопрано и тенор, — которыми они голосили друг на друга почти во всех спектаклях довоенной Московской оперетты. Зато дома почти не разговаривали, яростного общения на сцене им было вполне достаточно. Пава все эти весенние тонкости не понимала. Или не хотела понять.

Лев Розенталь, по словам Лидки, оказался «безумно интересным», но она почему-то решила не уточнять, чего в нем оказалось больше — безумства или интересности. Когда в первый раз пришла к нему в мастерскую, то чуть не умерла от страха. А ей очень легко было умирать от страха, Лида была известной трусихой, Павочка, да и все ее подруги прекрасно это знали. Напугал ее не кто-то конкретный, а сам подъезд, где у Льва на чердаке находилась мастерская.

Подъезд смотрел не прямо на Никитский бульвар, а терялся в темном маленьком потайном дворе-аппендиксе, если пройти с улицы под арку. Лидка еле нашла его, так глубоко он был запрятан, зажат в самом углу дома и выглядел каким-то искореженным и не совсем жилым, словно долго сопротивлялся строительству, но под конец сник и сдался. Да и входная дверь его была намного уже стандартных подъездных, поэтому и создавалось впечатление, что ведет она в темный чулан или кладовку дворника. Лампочка над входом не горела, дверь чуть поскрипывала и болезненно покряхтывала на ветру. Обычно в такой ситуации ничто не заставило бы Лидку войти внутрь, она бы просто развернулась и пошла домой, но тут был не тот случай. Во-первых, как предупредил ее Лев, с фотографиями надо было спешить, уж очень в газете торопили, во-вторых, она постыдилась признаться, что боится зайти в незнакомый подъезд, а договориться заранее, что Лев выйдет ее встречать, не сообразила. Лидка зачем-то зажмурила глаза и протиснулась во вражескую дверь. Спичек при себе не нашлось. Одной рукой Лидка прижала сумку к груди, где лежали ключи от квартиры и помада, а другую выставила вперед в надежде нашарить дверцу лифта. Нашарила. С радостью рванула железную ручку, но лифт оказался заперт. На нем висела какая-то табличка. Лидка, испуганно охнув, еще шире открыла глаза, чтоб они наконец привыкли к темноте, и только тогда увидела очертания узкой лестницы, ведущей вверх. Деваться было некуда. Она начала восхождение. Подъезд был сырым, стенки влажными и, видимо, оставляли следы Лидиных пальцев, пока она поднималась, а каждый лестничный пролет встречал вонючими консервными банками с окурками, выставленными на узеньких, словно тюремных, черных окнах. Лидка шла, как ей казалось, очень быстро, но когда дверь, которую она нашарила на предпоследнем этаже, страшно залязгала, словно огромными зубами, и заскрежетали замки — кто-то, видимо, решил хорошенько закрыться на ночь от греха, — Лидкино сердце упало в пятки и даже ниже, чуть не скатившись по лестнице. Она, как молодка, дунула вверх, размахивая перед собой для верности сумкой. Бессознательно, видимо разгоняя тьму. Дверь на чердаке была одна, искать не пришлось, Лидка забарабанила что есть мочи, и Лева сразу открыл. Взволнованная, раскрасневшаяся Лидка вместо вежливостей и всяких политесов спросила: