Умереть на рассвете - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Шалашов cтр.№ 3

— Тебе Советская власть землю дала?! А кто эту власть от контры защищать должен?

— Гы-гы-гы! На войне-то и без нас есть кому воевать. Дураки вроде тебя всю жисть воюют, а жизни не видят.

— Ах ты, сучий потрох! — вскинулся с места Иван, будто подброшенный пружиной.

Герасим, получив по морде, отлетел сажени на две, но на ногах устоял.

— Да я тебя, вошь окопная!

Бабы заголосили для порядка, мужики и парни радостно вытаращились, предвкушая потеху. Уже начали раскалываться на партии — кто за Ивана, кто за Уханова. Что за гулянка, если никому в морду не дали и скулы не своротили?

Герасим попытался ударить Ивана в ухо. Бил с размаха, от всей дури, но тот лишь отодвинулся, тяжелый кулак пролетел мимо, а мужик, не удержавшись на ногах, упал, пропахав землю не раз ломаным носом. Подниматься не стал, так и пополз. Дополз до поленницы, ухватил из нее чурку, вскочил. Пьяный Герасим с поленом в руках был страшен. И, окажись на месте Ивана кто-нибудь из деревенских мужиков, начальнику милиции была бы завтра работа. Но отставной солдат присел, а когда полено просвистело над головой, ухватил забияку за ворот рубахи да за рукав и перекинул тяжелую тушу через себя.

Уханов, встретившись с землей, ухнул и притих, а на Ивана бросились его сыновья — Тимоха и Генаха, здоровые, как бычки-трехлетки, и такие же дурные. Что сделал Иван, народ не разглядел, но Тимоха, подскочивший первым, уже катался по траве, держась за сокровенное место, а Генаха верещал, баюкая руку, не иначе все пальцы поломаны!

— Уби-и-или! — тоненько заголосила беззубая Люська Уханова — вечно битая жена Герасима.

— Пасть закрой, дура! — рявкнул на нее Иван, обернулся к оторопевшим односельчанам: — Чего рты раззявили? Воду несите!

Герасим очухался после второго ведра, а после четвертого почти протрезвел. Сидя в луже, тоненько икал и таращил глаза.

— Эй, как там тебя? Сюда иди! — позвал Иван Генаху, а когда тот выматерился сквозь слезы, сграбастал парня за загривок, уронил на землю и уселся к нему на грудь. Для острастки замахнулся растопыренной пятерней, пригрозив: "Убью!", схватил ушибленную руку в собственную ладонь, ощупал пальцы и слегка дернул. Парень закричал благим матом, но быстро затих.

— А ить не больно! — сообщил счастливый Генаха, взмахнув ладошкой. — А я ить думал — все пальцы поломаны! Дядь Вань, а как это ты?

— Были бы поломаны, ты бы сейчас Лазаря пел, — усмехнулся Иван, поворачиваясь к другому "инвалиду", посоветовал: — До ветру сходи, легче станет!

Углядев у того мокрое пятно, расплывшееся спереди порток, крякнул. Добро, если девки не видели.

— Насобачился Иван драться-то…

— Ну, повоюй-ка с евонное — так и ты так сможешь!

— Надо им было всем сразу наваливаться…

Переговаривался разочарованный народ. Ждали настоящую драку, с кровью, а тут…

Не обращая внимания на односельчан, Иван присел на крылечко. Вытащил кисет и остаток газеты, снова свернул "козью ножку". С наслаждением закурив, горько усмехнулся.

Много раз Иван представлял, каким будет возвращение. Думал — вот, после радостных бабьих причитаний батя истопит баньку, мать подаст пару свежего белья. Брат Яков, как в детстве, напарит до звона в ушах, окатит холодной водой. После бани хлопотунья-мать уставит стол пирогами, присядет на краешек скамьи, подперев рукой щеку. Мужики будут неспешно выпивать, слушая рассказы о войне с германцами, о революции и о том, как воевали с белыми гадами. Вытащит он из мешка гостинцы — платок для матери, туфли для жены и бритву для отца, и все будут радоваться! Помнится, в конце семнадцатого, когда вернулся с германской, всех и подарков было — прожженная шинель да винтовка с двумя обоймами. Но три года назад деревня была другая. А подарок был — всем подаркам подарок — земля!

Втайне он, конечно, предполагал, что все будет не совсем так, как мечталось. Но все обстояло хуже. Давила земляная крыша (солому в голодную зиму скормили скоту, а новой не нашлось) — сидишь, словно в блиндаже, присыпанном землей от разорвавшегося снаряда. Мыться пришлось у соседей, потому что отцовскую баню сожгли дезертиры (не братья ли Ухановы?), а вместо свежего белья обошелся застиранными подштанниками и рваной рубахой. Про пироги он и не заикался.

С подарками тоже вышло худо: мать, пощупав платок, убрала в сундук — мол, похороните в нем! Марфа, супруга, глянув на туфли, буркнула, что ходить в них некуда — церква заколочена, поп заарестован, а за коровами убирать так и в лаптях сподручно. Батя, пытаясь побриться, едва не перерезал горло.

Когда уходил, помнил своих родителей, конечно же, немолодыми, но полными сил. Теперь же отец превратился в беззубого подслеповатого старика, а мать — в сухонькую старушку, боявшуюся всего на свете. А жена…

Затоптав окурок, Иван пошел в избу. В потемках наткнулся на скамью, стоящую посередке избы, больно ушиб ногу. Торопливо раздевшись, Иван юркнул под бок к жене и положил ей руку на грудь.

— Отстань, дай поспать, — сонно зашевелилась супруга, стряхнув руку.

— Да ты чё? — обиделся Иван.

Марфа, поняв, что он не отстанет, легла на спину, подтянула повыше подол.

— Токмо давай быстрее, устала я, — зевнула жена так, что скулы свело и все желание у мужа пропало. Укладываясь рядом, не выдержал, выматерился.

— Отвыкла я, — равнодушно сообщила супруга. — Ты в следующий раз, как захочешь, так по этому делу к девкам ступай. Или к Фроське. Видела, как она тебе глазки строила.

— К какой Фроське? — оторопел Иван. Даже злость прошла — законная жена посылает мужа к какой-то девке. А кто ему строил глазки, он не заметил.

— К Пашкиной Фроське, братана твоего жена. Ну, вдова уже, — поправилась Марфа, немного проснувшись. — Пашка-то в германскую сгинул. Токмо ты гляди — ежели за домом кобыла чалая стоит, не ходи. На кобыле к ней начальник из волости ездит, за самогонкой. Но было ли у них чё, врать не стану, свечку не держала. Сходи, в окошко постучи. Может, тебе и даст. А я чё? Тридцать два скоро, старуха совсем, — сказала жена, со странным прихлебывающим звуком — не то снова зевнула, не то всхлипнула.

— Брось причитать. Тридцать два! Ха! В городе-то в твои годы бабы такие расфуфыренные ходят — ого-го!

— Так то в городе. Пущай эти крали соху на себе потаскают, тогда поглядим. Без мужика-тο каково ломаться…

Иван попробовал вспомнить — сколько лет его не было? Как ушел на срочную, так дома и не был. Служба у него истекала в четырнадцатом году. Понятное дело, что вместо увольнения в запас — ать-два, на войну с австрияками, с немцами. В пятнадцатом, а может, в шестнадцатом, когда в госпитале лежал, обещали, что в отпуск пойдет, но вместо отпуска наградили крестом, в запасной полк определили. В запасном было хорошо, а он, старослужащий, старший унтер-офицер и кавалер, о доме не вспоминал. Потом снова передовая. Окопы, вши… В семнадцатом, в декабре, как с фронта пришел, тоже можно не считать, не до того было. И жену толком обнять-приласкать времени не было. Спал ли тогда с женой? Вроде даже дома не ночевал — мотался то в волость, то в Череповец, в Питер наезжать пришлось раза два. Все какие-то дела — землю помещика Судакова делили по едокам, заводы Кругликова национализировали, потом волисполком создавали. И не пил тогда, а как пьяный ходил! В апреле восемнадцатого в Череповец вызвали, в трансчека определили служить. Там тоже — Череповец — Петроград — Вологда. Ну а потом Гражданская. Пожалуй, десять годков с лишком не был. Нет, все четырнадцать!