Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 107

А с другой – она обостренно чувствует напряженную атмосферу в грасском «гнезде», которая царит даже помимо ее отношений с Буниным. «О Боже, какой, в сущности, невыносимо нервный ком!» – записывает она 17 сентября 1928 года, то есть в зените своего счастья. «Болезненное веянье» Веры Николаевны Кузнецова ощущает «сквозь стены», да и собственная двусмысленная роль начинает беспокоить и мучить ее неизбежной тупиковостью: «Какой-то вопрос в душе: «Ну, а дальше» (запись от 5 мая 1929 года).

Между тем чувство Кузнецовой к Бунину менялось, происходила, если несколько переиначить известную формулу Стендаля, «декристаллизация любви»: восхищенное отношение к замечательному писателю нарастало, но человеческое, женское – таяло. Однажды, когда Бунин получил очередную хвалебную статью о себе, записала:

«Странно, что когда И[ван] А[лексеевич] читал это вслух, мне под конец стало как-то тяжело, точно он стал при жизни каким-то монументом, а не тем существом, которое я люблю и которое может быть таким же простым, нежным, капризным, непоследовательным, как все простые смертные. Как и всегда, высказанное, это кажется плоским. А между тем тут есть глубокая и большая правда. Мы теряем тех, кого любим, когда из них еще при жизни начинают воздвигать какие-то пирамиды. Вес этих пирамид давит простое нежное родное сердце».

Слова эти оказались провидческими. Кузнецова покинула Бунина в зените его славы, после присуждения ему Нобелевской премии, познакомившись в Берлине с певицей Маргой Степун, обладавшей, по свидетельству мемуариста, «сильным характером и недюжинным голосом».

Позднее Бунин горько сказал Зайцеву:

– Я думал, придет какой-нибудь хлыщ со стеклянным пробором в волосах. А ее увела у меня баба…

Неожиданно вспыхнувшее гомосексуальное чувство отрезало Кузнецову от Бунина. Но, повторим, героиня и автор «Грасского дневника» давно ходила по тонкому льду. Ей претила двусмысленная роль «приемной дочери», которой, по словам И. Одоевцевой, и Вера Николаевна, и особенно сам Бунин «докучали заботами: «Застегните пальто, Галя! Не идите так быстро, устанете! Не ешьте устриц. Довольно танцевать!» Она слушала и только улыбалась».

Кузнецова и позднее приезжала в Грасс (вместе с Маргой Степун) и даже прожила там – вынужденно – часть военной поры.

Добрая и самоотверженная, до забвения себя, Вера Николаевна постепенно начинала догадываться, что же случилось с их «дочерью». 8 июня 1934 года она записывает: «Марга у нас третью неделю. Она нравится мне… С Галей у нее повышенная дружба. Галя в упоении и ревниво оберегает ее ото всех нас». Далее – запись от 11 июля: «Галя, того и гляди, улетит. Ее обожание Марги какое-то странное… Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления, и поэтому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее». Наконец, впечатления Веры Николаевны приобретают характер отвердевшей до религиозной догмы формулы: «Пребывание Гали в нашем доме было от лукавого».

Живший в годы Второй мировой войны у Буниных на вилле «Жаннет» А. Бахрах говорит о Кузнецовой уже как о чужом и далеком от Бунина человеке: «Галя и Марга именовались «барышнями», обитали наверху, в так называемой «башне», и мне почти сразу бросилось в глаза, насколько они были откровенно неразлучны, как редко сходили вниз «в общие покои» поодиночке. Не надо было быть тонким психологом, чтобы обнаружить, что они тяготятся пребыванием в бунинском доме и только ждут случая, чтобы из него «выпорхнуть» и окончательно самоопределиться».

Сам Бунин, как это видно хотя бы по дневниковым записям, долгие годы тяжко и болезненно переносил этот разрыв.

Восемнадцатого апреля 1942 года записал: «Весенний холод, сумрачная синева гор в облаках – и все тоска, боль воспоминаний о несчастных веснах 34, 35 годов, как отравила она, Г[алина], мне жизнь – до сих пор отравляет!»

И уже чувствуя приближение земного конца, в письме брату Марги, философу и публицисту Ф. А. Степуну от 28 января 1951 года он примиренно признавался: «…было время, когда я был вполне сумасшедший, спившийся вдребезги и писавший даже Вам письма того бесноватого, из которого бес мог войти только в одну из тех свиней, что бросились в озеро Геннисаретское!»

Вместе с покидающим его страстным жизнелюбием («Я человек уже мало-помалу умирающий», – пишет он Степуну) уходило и чувство, грубо попранное семнадцать лет назад. А тогда? В работе над пятой книгой «Жизни Арсеньева» – «Ликой» – наступает долгий перерыв: первые главы печатались в 1932–1933 годах, а продолжение и завершение – в 1937–1939-м. Но, глубоко переживая крах (да еще в столь унизительной для Бунина форме) последней любви, он находит в себе силы и даже раздвигает, панорамно расширяет рамки повествования.

Собственно, эта смена масштаба изложения, дотоле чисто лирического, произошла еще в пору недолгого любовного счастья. Галина Кузнецова заносит в свой дневник 11 июля 1929 года: «Вчера В[ера] Н[иколаевна] опять ездила к Гиппиус, а мы работали. Написана новая, очень интересная глава: вхождение молодого Арсеньева в революционную среду и описание этой среды, блестяще-беспощадное. С этих пор «Жизнь Арсеньева» собственно перестает быть романом одной жизни, «интимной» повестью, а делается картиной жизни вообще, расширяется до пределов картины национальной».

5

В самом деле, «Жизнь Арсеньева» не только «вымышленная автобиография», но и монолог о судьбе России.

Первые детские впечатления и впечатления отрочества, жизнь в усадьбе и учение в гимназии, картины родной природы (переданные с небывалой даже для русской литературы силой изобразительности) и быт нищающего поместного дворянства служат лишь канвой для философской, религиозной и этической концепции Бунина. Автобиографический материал преображен столь сильно, что книга эта смыкается с рассказами зарубежного цикла, в которых художественно осмысляются вечные проблемы, говоря словами самого Бунина, «вся никому не ведомая жизнь «такого-то», с «вечной, вовеки одинаковой любовью мужчины и женщины, матери и ребенка, вечными печалями и радостями человека, тайной его рождения, существования и смерти».

Некогда вполне равнодушный к своей «голубой крови», он теперь с особой пристальностью реставрирует подробности, говорящие о былом величии столбового рода своего героя. «Знаю, – размышляет Арсеньев, – что род наш «знатный, хотя и захудалый» и что я всю жизнь чувствовал эту знатность, гордясь и радуясь, что я не из тех, у кого нет ни рода, ни племени… И как передать те чувства, с которыми я смотрю порой на наш родовой герб?» Эта гордость за свое происхождение, за свой род определяла многое в художественных автобиографиях из жизни русского поместного дворянства, в частности в произведениях С. Т. Аксакова и трилогии Л. Н. Толстого.

Однако то, что выглядело почти идиллически в условиях патриархально-усадебной гармонии, окружавшей Багрова-внука или даже толстовского Иртеньева, приобретает в судьбе Алексея Арсеньева драматические, почти трагические черты. А если вспомнить, что писался бунинский роман в 1920-х и 1930-х годах, за гребнем громовых потрясений, в эмигрантском «далеко», станет ясным демонстративный, а порой воинственный характер этой тенденции. Размышляя о национальной, великодержавной гордости, от века присущей русскому человеку, Бунин вопрошает: «Куда она девалась позже, когда Россия гибла? как не отстояли мы всего того, что так гордо называли мы русским, в силе и правде чего мы, казалось, были так уверены?» От вечных, метафизических характеристик нации он приходит, таким образом, к сугубо злободневному приговору свершившейся революции, скорбя о «навсегда погибшей России», «погибшей на наших глазах в такой волшебно краткий срок».