— Не надо...
— Пожалуйста... — сказала я. — Разреши мне посмотреть.
— Тебе не понравится то, что ты увидишь.
— Ты доверяешь мне? — спросила я и заглянула ему в глаза.
В них отражалось царящее в его душе смятение. Желание скрыть ужасную тайну боролось со столь же страстным желанием выпустить её на свободу.
Он повернулся ко мне спиной, и я подумала: ну вот, он уходит... Но он стоял, не двигаясь, твёрдо упершись ногами в гладкое дно бассейна. Затем он сказал, не оборачиваясь:
— Ладно. Можешь посмотреть, если хочешь.
Я медленно, аккуратно приподняла его футболку — словно занавес, за которым глазу открылось чудовищное, невыносимое зрелище.
Его спина напоминала поле битвы.
Старые, побледневшие шрамы, а на них наслаиваются свежие синяки и кровоподтёки. Помню, я где-то читала, как в старину наказывали матросов — их протаскивали под килем, с одного борта на другой, по обросшему острыми ракушками днищу
[10]
. Спина Брюстера выглядела так, будто его подвергли этому наказанию. Причём не один, а множество раз. И не только спина — то же самое было и на животе, и на груди; а когда я стянула с него футболку, то увидела, что и руки носят те же отметины. Под водой я не могла как следует разглядеть его ноги, но наверняка на них — та же картина. Когда он входил в воду, я ничего не заметила, ну, да я ведь особенно и не присматривалась.
Я редко когда испытываю настоящую ненависть к кому бы то ни было, но тут я возненавидела того, кто нанёс Брю все эти раны, горящие на его теле, словно грозные огненные письмена.
— Кто это сделал?!
— Никто.
Так и знала, что он скажет именно это!
— Ты должен обо всём рассказать! Полиции, социальной службе — всё равно, кому-нибудь! Это твой дядя?
— Нет! Говорю же тебе — никто!
— Если ты не пойдёшь в полицию, это сделаю я!
Он в ярости обернулся ко мне.
— Ты сказала, что я могу тебе доверять!
— Но ты же врёшь! Я тоже должна доверять тебе, а ты врёшь! Потому что такие вещи не возникают сами по себе из ниоткуда!
— Ты так в этом уверена?!
Я глубоко вдохнула и стиснула зубы. Очень не хотелось, чтобы хоть капля гнева, который клокотал во мне сейчас, выплеснулась на него.
— Если твой дядя избивает тебя, это будет продолжаться до бесконечности. Ты должен что-то сделать!
Он не ответил мне напрямую. Вместо этого он обратился к Коди, стоящему по грудь в воде в нескольких ярдах от нас:
— Коди, дядя Хойт бьёт меня?
На мордашке Коди появилось испуганное выражение. Его глаза метнулись к Брю, потом ко мне, потом снова к Брю.
— Всё в порядке, — успокоил его старший брат. — Скажи ей правду.
Коди повернулся ко мне и потряс головой.
— Не, дядя Хойт боится Брюстера.
— Он хоть когда-нибудь ударил меня, хоть один раз? — допытывался Брю.
И снова Коди потряс головой.
— Не-а. Никогда.
Брю обратился ко мне:
— Вот видишь.
Хотя я никак не могла в это поверить, но глаза Брюстера не лгали. Он говорил правду. Значит, надо искать другое объяснение. И это другое объяснение было такого свойства, что мне о нём даже думать не хотелось. И всё же я решилась:
— Но тогда... ты сделал это сам?
— Нет, — ответил он. — Ничего такого.
Ф-фу, какое облегчение. Однако ответа-то я так и не получила!
— Тогда кто?!
Он взглянул на братишку, потом обвёл глазами бассейн, как будто остерегался чужих ушей. Но кроме нас троих здесь больше никого не было.
Наконец он посмотрел мне в глаза долгим взглядом и пожал плечами, как ни в чём не бывало.
— Просто у меня такой организм, — проговорил он. — Очень легко возникают синяки и ссадины, и кожа слишком тонкая. Вот и всё. Прости, если разочаровал. Я такой, какой есть.
Я подождала, не добавит ли он ещё что-нибудь, но он замолчал. Знаю — есть люди с низким содержанием железа в крови, у них легко образуются кровоподтёки на теле, однако что-то в этом объяснении было не то... Не могла я этому поверить!
— Ты хочешь сказать... у тебя что-то вроде анемии?
Он кивнул. Этот простой жест был полон безмерной печали.
— Да, что-то вроде.
17) Сфинкс
В тот день за обедом царила более напряжённая атмосфера, чем обычно; а может, это просто я была на взводе. А как не быть? Я запуталась, не могла понять, что к чему, не знала, доверять ли собственным ощущениям. Все мои мысли были об одном — о Брюстере.
Родители, которые в другое время проявляли куда большую наблюдательность, чем сейчас, даже не подозревали, что со мной что-то не так. Они, как моллюски, нарастили такие прочные раковины вокруг своих личных вселенных, что, похоже, через них ничто не могло пробиться.
— Ты доела, Бронте? — спросила мама, протягивая руку за моей тарелкой, даже не заметив, что я ни к чему не прикоснулась. Углеводы, протеины и клетчатка — всё так и осталось нетронутым; они привлекали меня не больше, чем какая-нибудь пластмасса.
— Да, спасибо, — ответила я.
Она забрала тарелку и выбросила весь мой обед в мусорное ведро. Наверно, если бы я не была так зациклена на Брю, то поняла бы, насколько плохи дела в нашей семье, как быстро она соскальзывает в пропасть. Но в тот момент я словно ослепла и оглохла.
Зато Теннисон всё видел и всё подмечал. Именно он первым обратил внимание на то, что мама с папой за весь вечер не обменялись ни единым словом. Папа молча поглощал еду. Теннисон заметил и полное отсутствие аппетита у меня.
— Села на голодную диету? — спросил он.
— Может, я просто не хочу есть. Такое тебе в голову не приходило?
— Кажется, это заразно, — произнёс он.
Только тогда я обнаружила, что он тоже почти ничего не съел. Фактически, с его тарелки исчезли только овощи.