Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - читать онлайн книгу. Автор: Кира Долинина cтр.№ 120

16 ноября 2011

Художники-орденоносцы Ленинграда

Выставка «Беспутные праведники. Орден Нищенствующих Живописцев» в Новом музее, Санкт-Петербург

То, что «арефьевский круг» – золотой фонд ленинградской живописи, было понятно давно. Многие видели где-то что-то, кусками, в случайной выборке, несколько более крупных показов в 1990‐х годах это знание подкрепляли, городская мифология по этому поводу устоялась, но на самом деле никто и никогда не видел этого искусства так, как его должно показывать: по именам, хронологически, большой массой, наотмашь. И вот это случилось. Новый музей взял на себя то, что давно уже пора было сделать Русскому музею, вроде бы отметившему монографическими выставками все самые заметные явления ленинградского-петербургского искусства. Двести работ на выставке (триста – в каталоге), среди давших свои вещи на выставку – семь музеев (от Русского музея и Третьяковки до музея Зиммерли в Нью-Джерси) и около тридцати частных коллекционеров, многие работы выставляются впервые, а некоторые вообще впервые вынуты на свет божий из пыльных папок и с антресолей.

«Арефьевцы» – это прежде всего пять имен. Харизматичный, буйный «провокатор на живопись» Александр Арефьев (ил. 29). Строгий и лаконичный Рихард Васми. Единственный оставшийся в живых и работающий поныне Валентин Громов. Неровный, нервный Владимир Шагин. Самый, может быть, пластически одаренный, замкнутый, умерший в нищете Шолом Шварц. Они встретились мальчишками в послевоенном Ленинграде в средней школе при Академии художеств, чтобы подружиться и на рубеже 1948–1949 годов дать своему сообществу безбашенных и уже успевших осознать свою инаковость юнцов имя, ко многому обязывающее: «Орден нищенствующих (в другой версии – непродающихся) живописцев».

Орденом они действительно стали, и очень быстро: к началу 1950‐х все они были либо отчислены, либо сами ушли из своих учебных заведений. С этого момента перебивались случайными заработками (в трудовых книжках арефьевцев значатся ставки лесоруба, маляра, грузчика, укладчика электрокабеля, гитариста, раскройщика полимервиниловой бумаги), пили, расширяли сознание всеми доступными способами, битничали, отшельничали, арестовывались, некоторые отсидели в тюрьмах и психушках, вид имели зачастую совершенно асоциальный, – и писали, писали, писали.

«Мои друзья – герои мифов / Бродяги / Пьяницы / И воры» – образ, достойный «проклятых поэтов», чтением которых развлекал себя в лагере Арефьев, создал ленинградский поэт Роальд Мандельштам, ближайший друг арефьевцев и их поэтическое альтер эго, хозяин их юношеского «салона» в комнате коммуналки. Ему же принадлежит образ, достойный стать девизом ордена: «В переулке моем – булыжник / Будто маки в полях Монэ». Это очень про их живопись: ленинградские набережные, переулки и мосты, дворы и подворотни, бани, трамваи, мокрые мостовые, любовные пары и одинокие прохожие, цвет там, где его вроде бы не может быть, жизнь там, где выморожено, казалось бы, все живое.

Арефьевцы, конечно, дети импрессионизма и постимпрессионизма, как бы мало подлинников они ни видели. Но дети в том смысле, в каком наследники берут и распоряжаются наследством так, как им вздумается: то, что они унаследовали от французов, было просеяно через традицию ленинградского авангарда, через обэриутов и Лебедева с Конашевичем, через увлечение иконой, через полное отрицание ереси тяжеловесного соцреализма. Именно ереси, потому что для членов ордена живопись была первична, остальное – хлад и хлам. Столь истового искусства чистой живописи на ленинградских болотах уже не будет, но именно эта линия с сегодняшних высот оказывается наиболее сильной. В 1980‐х ее по-родственному переймут «митьки» (названные так Владимиром Шагиным друзья его сына Мити), но куда серьезнее с живописной точки зрения она отозвалась у ленинградских «новых диких» – «Новых художников», многие из которых и знать-то работ стариков не знали, но кистью били точно так же – наотмашь.

12 марта 2014

Желтый-желтый белый свет

Выставка к 60-летию Владимира Шинкарева, Namegallery, Санкт-Петербург

Настоящему митьку не может быть шестьдесят. Просто потому, что это уже совсем зрелость, а митек как застрял когда-то в полете кризиса среднего возраста, так вроде и должен был бы там и оставаться. Настоящему митьку не пристало отмечать день рождения светским раутом с белоснежным тортом и кучей гостей, которые пришли только потому, что герой дня вошел в моду. Настоящему митьку вообще пристало быть только самим собой, а на все это воздухоколебание вокруг смотреть с точки зрения юного натуралиста, наблюдающего жизнь муравьев. Но в том-то и беда, что настоящих митьков в природе почти не осталось: один вечно позирует с губернскими дамами, другой заигрывает с «современным искусством» и его кукловодами, третий все меньше рисует, все больше балуется литературой. А еще они все между собой переругались, и, что еще страшнее, они почти не пьют. Какое уж тут митьковство.

И все-таки, все-таки если есть в Питере еще митек, то это, конечно, никак не огламуривший свою тельняшку Дмитрий Шагин, а именно Владимир Шинкарев, который давно уже просто живописец, очень крупный мастер, чрезвычайно уважаемый в художественных кругах человек, но тем не менее сохранивший удивительную способность смотреть на все происходящее через детское увеличительное стекло (ил. 30). Правда, из двух аффектированно поданных выражений лица настоящего митька – «граничащей с идиотизмом ласковости и сентиментального уныния», когда-то описанных самим Шинкаревым, на его собственном лице осталось только последнее. Что он, собственно, и культивирует, раз за разом называя свои живописные циклы «Мрачными картинами».

«Мрачные картины» Шинкарева – это почти всегда безлюдные пейзажи. И даже когда люди на них есть, появляются они бесплотными тенями, уравниваясь в правах со столь же бесплотными, но говорящими абрисами деревьев, домов, машин, автобусных остановок, железнодорожных перронов. Плотность, плоть и даже цвет в этих пейзажах разрешено иметь только свету – он и есть главный герой этой живописи. Свет фар разрезает тут же смыкающуюся за машиной тьму, свет окон дает обманчивое ощущение покоя, фонари на улице подчеркивают черноту за ними, приближающийся поезд кажется спасением от одиночества. Серый город, черный лес, жемчужные небеса, коричневые стены… и желтый-желтый белый свет.

Эти отношения между светом и тьмой и есть основное содержание «Мрачных картин». Как, впрочем, вообще всех последних серий Шинкарева, где от извечной описательности, многословия русского пейзажа не осталось вообще ни следа. Это живопись в таком чистом, почти дистиллированном виде, какой на русском языке после передвижников принято почти стесняться. Это живопись света и цвета, сродни Веласкесу или Мане, чей знаменитый серый проявляется у Шинкарева повсеместно. И это какое-то очень особое в нынешнем Петербурге искусство, которое своей отдельностью способно привлечь и знатоков, и праздных модников.

Юбилей художника такого ранга, конечно, стоило бы отмечать иначе: выставкой в большом (Русском, конечно) музее и солидным каталогом. Маленькая галерея не смогла вместить ни всех гостей, ни толком дать им увидеть живопись. Однако к самому герою дня эти иерархические пляски никакого отношения не имеют – настоящие «митьки никого не хотят победить». А в этой науке – жить и писать над схваткой – Владимир Шинкарев преуспел как мало кто другой.