Самый темный вечер в году - читать онлайн книгу. Автор: Дин Кунц cтр.№ 16

Но ее зацепил и вернул назад крючок на леске, брошенный с берега воспоминаний: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Глаза Эми открылись из темноты в темноту, на мгновение она не могла дышать, словно поток прошлого заполнил ее горло и легкие.

Нет. Эту игру со шлепанцами Никки не могла затеять для того, чтобы напомнить ей о давнишнем разговоре насчет прогулки во сне по лесу.

Новая собака была всего лишь собакой, и больше никем. В штормах этого мира всегда можно найти путь вперед, но назад — никогда, все равно — к спокойному времени, или к бурному.

Для стороннего наблюдателя все собаки загадочные, их внутренняя жизнь более сложная, чем может представить себе наука, но какой бы ни была природа ума или состояние души, они ограничены мудростью их вида, и каждая исходит в своих действиях из собственного жизненного опыта.

Тем не менее эти шлепанцы под подушкой напомнили Эми о другой паре шлепанцев и о словах из далекого прошлого: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Этель начала тихонько похрапывать. Фред всегда спал тихо, за исключением тех случаев, когда ему снилось, что он за кем-то гонится или гонятся за ним.

Чем дольше лежала Эми, прислушиваясь к ровному дыханию Никки, тем сильнее крепла ее убежденность в том, что собака не спит, более того, не просто бодрствует, но наблюдает за ней в темноте.

И хотя усталость никуда не делась, заснуть Эми уже не могла.

Наконец, не в силах сдерживать любопытство, она потянулась к тому месту, где свернулась калачиком собака, ожидая, что подозрения ее не подтвердятся, что Никки крепко спит.

Вместо этого рука наткнулась на большую голову, поднятую и повернутую к ней, словно собака, как часовой на посту, охраняла ее.

Ухватившись за левое ухо, Эми большим пальцем начала мягко массировать ушную раковину, а кончиками остальных — почесывать то место, где задняя поверхность уха встречается с черепом. Только такое почесывание и может заставить собаку мурлыкать, как кошка. Никки не была исключением из общего правила.

И через какое-то время ретривер опустил голову, положив подбородок на живот Эми.

«Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Ради самозащиты Эми давно уже подняла крепостной мост между этими воспоминаниями и своим сердцем, но теперь они поплыли через ров.

— Это же приснившийся лес, почему земля не может быть мягкой?

— Она мягкая, но холодная.

— Так это зимний лес?

— Да. И снега очень много.

— Так чего бы во сне тебе не гулять по летнему лесу?

— Я люблю снег.

— Тогда, может, тебе стоит брать в кровать сапоги.

— Может, и стоит.

— А также шерстяные носки и теплые штаны».

Когда сердце Эми участило бег, она попыталась отсечь эти голоса, звучащие в голове. Но сердце продолжало стучать, словно кулак по двери: воспоминания требовали внимания.

Она погладила большую голову, лежащую на ее животе, как бы защищаясь от воспоминаний, слишком ужасных, чтобы встретиться с ними вновь. Попыталась думать о собаках, которых спасла (а спаслa она за эти годы сотни), брошенных и подвергаемых насилию. Жертвы человеческого безразличия, человеческой жестокости, они попадал и к ней сломленными физически и эмоционально, но так часто выздоравливали душой и телом, вновь становились радостными и веселыми, сверкая золотистой шерстью.

Она жила ради собак.

Лежа в темноте, Эми бормотала строки из стихотворения Роберта Фроста:

Лесная глубь прекрасна и темна.

Но много дел набралось у меня.

И миль немало впереди до сна.

И миль немало впереди до сна.

Никки задремала, голова так и лежала на животе Эми.

Теперь уже сама Эми Редуинг, не эта загадочная собака, несла вахту. Но со временем сердце перестало стучать так громко, замедлило свой бег, и в спальне, как и положено, стало темно и покойно.

За окнами занималась заря, тесня темноту вниз и на запад.

Город просыпался. С улицы уже доносились то шуршание шин по асфальту, то чей-то далекий голос.

На кухонном столе лежал портрет Никки и два сделанных по памяти рисунка ее глаз. На второй попала еще меньшая часть морды, чем на первый.

Брайан уже взялся за третий. Теперь он рисовал только глаза в их глубоких впадинах, пространство между ними, выразительные брови и пушистые ресницы.

Его зачаровывало дело, за которое он взялся. Он по-прежнему верил, что во взгляде этой собаки таится что-то очень важное. Слова тут помочь не могли, а вот нежданный талант, который вдруг обрела его рука, держащая карандаш, мог выудить эту важность из подсознания и запечатлеть на бумаге.

Брайан понимал иррациональность своей убежденности. Возможно, особенность взгляда, о которой он думал, человек мог только почувствовать, но не выразить, словами или как-то еще.

А его решимость рисовать и перерисовывать глаза собаки, пока искомое не появится на бумаге, смахивала на насилие над собой. Предельная физическая и эмоциональная сосредоточенность на этой задаче ставила его в тупик, даже тревожила… но не настолько, чтобы он отложил карандаш.

В знаменитой картине Рембрандта «Портрет женщины с алой гвоздикой» объект не контактирует со зрителем напрямую, дама погружена в задумчивость, так что зрителю остается только гадать, а о чем или о ком она думает. Художник очень четко рисует глаз, который ближе к зрителю, с ясной радужкой, излучающий внутренний свет, который показывает, что обладательнице этого глаза не чужды сильные чувства.

Брайан прекрасно понимал, что не может тягаться с Рембрандтом. Изощренность контраста полупрозрачных теней и сверкающего света в его последней версии глаз собаки настолько превосходила все то, что он рисовал ранее, как концептуально, так и по исполнению, что он задался вопросом: а каким образом ему удалось создать такой шедевр?

Даже засомневался, что рисунок этот — его творение.

И хотя в квартире он был один, хотя своими глазами наблюдал, как зажатые в его пальцах карандаши создают собачьи глаза, он все более убеждался, но нет у него ни таланта, ни мастерства, чтобы вершить эту удивительную четкость и сверкающую ни загадочность глаз, которые сейчас смотрели на него с листа бумаги.

В свои тридцать четыре года он никогда не сталкивался со сверхъестественным и не питал к нему ни малейшего интереса. Будучи архитектором, Брайан верил в линию и свет, в форму и функцию, и красоту сооружений, которые строились на века.

Вырывая из альбома лист с последним рисунком, откладывая его в сторону, он не мог избавиться от ощущения, что талант, проявившийся в изображенных на бумаге собачьих глазах, принадлежит не ему.